8-9-228-340-300
Сейчас 
3863 
1911 год, служащие казначейства на улице Большой (сейчас это улица Советская, а в здании располагается детский сад «Гномик»). Фото из фондов Орского краеведческого музея
11 августа 1878 года в здание орского уездного полицейского управления ворвался местный чиновник. Он был несколько пьян и ужасно оскорблён: его, госслужащего, оскорбили! И кто — какой-то казак! Немедленно, немедленно полиции нужно вмешаться, призвать негодяя к ответу!
Звали обратившегося Павлом Алексеевым [Алексеевичем] Жириковым. Чин он носил самый-самый пустячный: был коллежским регистратором, да ещё и в отставке.
В Табели о рангах, как известно, было 14 классов. Первый класс — самый высший: в армии это был генерал-фельдмаршал, а на гражданской службе — канцлер. Четырнадцатый класс — самый низший: прапорщик в армии и вот коллежский регистратор у гражданских чиновников. Русские писатели давали этот чин самым невзрачным, самым ничтожным своим героям: коллежским регистратором был, например, Самсон Вырин из «Станционного смотрителя» Пушкина (помните: «Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда»). Этот же чин носил у Гоголя прощелыга Хлестаков («Вы, может быть, думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге»). Бальзаминов, который очень хотел выгодно жениться, чтоб не мучиться на бесполезной службе, тоже был коллежским регистратором… Мелочь, в общем, совершенное ничтожество, и никто с ними особенно не считался. Однако амбиции и у таких мелких чиновников могли иметься, почему бы и нет: в конце концов, все ведь с мелюзги начинали, и сегодня ты коллежский регистратор, а завтра уже, может, канцлер? Он ведь тоже не канцлером родился…
Первый лист заявления, написанного почти полтора века назад
Итак, начинающий карьерист Павел Жириков, пылая праведным гневом, написал заявление:
Сегодня, 11 августа, около 11 часов, я вошёл с купеческим сыном Мухаметгалеем Сейфутдиновым в гостиницу под названием «С-Петербург», куда вскоре подошёл к нам и отставной писарь Фёдор Васильев Молочников. Просидев в этой гостинице с полчаса и ожидая расчёта за взятое вино, мы неожиданно видим, как бегут к нам вдруг половой Василий и содержатель гостиницы, казак Семён Пустополев. Оба будто с цепи сорвавшиеся, кричат: «Убирайтесь вон, сейчас входят сюда проживающие».
Итак, что же происходило? На первом этаже гостиниц располагались ресторанчики (трактиры) — в них постояльцы могли поесть, культурно провести время. Ну, и с улицы в этот трактир тоже можно было заглянуть, почему бы и нет. Вот приятели и заглянули — выпить вина. Под словом «вино», к слову, вовсе не обязательно имелось в виду виноградное вино, относительно слабый напиток. До конца 30-х годов 20 века самым популярным напитком в Российской Империи и СССР было так называемое «хлебное вино» — ржаной дистиллят крепостью 38 градусов.
Ну, не так важно, что пили трое друзей, важно, что прибежал сначала половой (так в русских трактирах называли слуг, которые выполняли функции и официантов, и уборщиков, и носильщиков, поднимавших чемоданы посетителей в жилые номера), а следом за ним — и владелец гостиницы с громким названием «Санкт-Петербург». Владелец принадлежал к казачьему сословию — хоть казаки в свободное от воинской службы время и занимались по большей части крестьянским трудом, торговать или вот трактиры содержать им тоже не запрещалось.
Начало 20 века, построение воспитанников Орского уездного училища. Фото из фондов Орского краеведческого музея.
Казак, конечно, располагался ниже чиновника на социальной лестнице: коллежский регистратор всё же приравнивался к самому младшему офицеру (прапорщик в русской Императорской армии офицером считался, как сейчас — младший лейтенант). Но это только формально. В реальности богатый казак считал себя куда более значимым, чем какой-то коллежский регистратор, да ещё и отставной, какой-то купеческий сынок (к тому же и отец-то его, похоже, был так себе купцом, в числе важных орских купеческих фамилий Сейфутдиновы не значились), и уж тем более армейский писарь, отставной тоже… Видимо, в трактир должны были прибыть какие-то действительно важные гости, а тут эти хлыщи расселись!
Что же было дальше? Оскорблённый Жириков описал всё в красках. И вот именно его стиль, его подача — они великолепны. Видно, что заявление в полицию коллежский регистратор писал, охваченный настоящим вдохновением, и явно гордился своими литературными способностями. Просто наслаждайтесь:
Самый поступок уже указывает на необходимость остановить невежество хозяина гостиницы в момент оскорбления, почему я и обратился к нему и служителю его Василию с замечанием, что мы, то есть я, Мухаметгалей и Молочников, могли бы, и даже собиралися, уйти и без их, такого свирепаго, требования, и следовало бы им, де, с гостями обращаться повежливее; на что Пустополев с азартом и со сжатыми кулаками бросился ко мне, нанося новыя оскорбления скверно-матерными словами.
Каково, а?! Ну, великолепно же! А вот дальше:
В заключение употребил выражение «Ах ты, шквара». Выражение, которое, кажется, трудно найти в наших лексиконах, а если, хотя и существует, быть может, оно между промышленниками, то, конечно, уже в качестве совершенно техническаго выражения; данном же случае выражение это употреблено, весьма естественно, для личнаго оскорбления чести моей и бывших со мной.
Шквара — это действительно технический термин. Производственники того времени называли так окалину, шлак — то, что оставалось после получения нужного продукта и ни на что уже не годилось (и шкварки, оставшиеся от вытопленного сала, употреблялись в пищу, но всё же считались продутом побочным). Использовалось, и очень широко, это слово в переносном значении — шкварой могли назвать человека пустого, бесполезного, которому в нормальном обществе не место. Примерно так же возникли слова «подонок» (изначально — осадок, остающийся на дне стакана, который приходится выплёскивать) или «сволочь» (место, в которое сволокли мусор, то есть помойка, мусорка).
В общем, прав был Жириков: термин этот употреблялся вовсе не в техническом смысле, а как раз «для личнаго оскорбления».
И потому он требовал:
Считая себя в высшей степени оскорблённым, без всякаго с моей стороны повода, покорнейше прошу Полицейское Управление произвесть по сему поводу дознание, которое по окончании направить по принадлежности в уголовном порядке.
Вот такая история произошла в уездном городе Орске. Не захватывающий детектив, но, согласитесь, по-своему интересный и яркий эпизод… Чем же всё закончилось, спросите вы? Да тем же, чем и сейчас заканчивается расследование подобных дел. Оскорблённый чиновник, протрезвев и проспавшись, понял, что бучу, в общем-то, поднял зря, что с богатым казаком, владельцем гостиницы, ему тягаться будет трудно. А может, и казак понял, что погорячился, и извинился перед гордым чиновником. Так или иначе, коллежский регистратор вскоре снова посетил управление, где набросал такой документ:
Я, нижеподписавшийся коллежский регистратор Павел Жириков, дал эту подписку Орскому уездному полицейскому управлению в том, что начатое по моему заявлению дознание об оскорблении меня содержателем трактира желаю прекратить.
Оно, разумеется, было прекращено и отправилось в архив, где до сих пор и находится.
Начало 20 века, первые лица Орска у здания городской управы. Фото из фондов Орского краеведческого музея
За помощь в подготовке материала автор благодарит директора Объединённого государственного архива Оренбургской области Константина Ерофеева, начальника отдела использования и публикации документов ОГАОО Ксению Попову и директора Орского краеведческого музея Галину Белову.
