8. Выходной день оказался по-будничному простым, но и мясной праздник души имел место быть

Завтрак у меня прошел под знаком сочников (8,4), употребленных мною с чаем (1,5), и вылился в 9,9 кровных рубликов.

Зато в обед я выбросил лозунг «Ну, мясо, держись!», употребив несколько хинкалей (38,5) не скажу, от какого местного производителя, сдобрив это блюдо сметаной (3) и запив его чаем (1,5) = 43 рубля.

Полдник состоял из какао с молоком (2) и печенья (3,6) = 5,6 руб., а на ужин я сварил полкурицы, от которой не отгрыз ни кусочка, ограничившись бульоном (0,0), куда я засы'пал отваренную гречку (8). Причем ее вышло многовато, а просчитал я ее всю целиком, стало быть, доедать гречневую кашу я буду совершенно бесплатно, то есть даром. Два куска хлеба (2) и чай (1,5) довершили картину вчерашнего ужина = 11,5 руб.

Итого за день: 70 рублей, как отдай.

В культурной программе сегодня присутствует начало гениальной поэмы Венедикта Васильевича Ерофеева (1938-1990) «Москва — Петушки». Привожу я этот текст по вполне понятной причине: под хинкали хотелось выпить стопочку. Но нельзя — дорого. Придется сделать это виртуально.

Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись, или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец и как попало — и ни разу не видел Кремля.

Вот и вчера опять не увидел — а ведь целый вечер крутился вокруг тех мест, и не так чтоб очень пьян был: я как только вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки, потому что по опыту знаю, что в качестве утреннего декохта люди ничего лучшего еще не придумали.

Так. Стакан зубровки. А потом — на Каляевской — другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой. Один мой знакомый говорил, что кориандровая действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все члены, расслабляет душу. Со мной, почему-то, случилось наоборот, то есть, душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели, но я согласен, что и это антигуманно. Поэтому там же, на Каляевской, я добавил еще две кружки жигулевского пива и из горлышка альб-де-дессерт.

Вы, конечно, спросите: а дальше, Веничка, а дальше — что ты пил? Да я и сам путем не знаю, что я пил. Помню — это я отчетливо помню — на улице Чехова я выпил два стакана охотничьей. Но ведь не мог я пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив? Не мог. Значит, я еще чего-то пил.

А потом я попал в центр, потому что это у меня всегда так: когда я ищу Кремль, я неизменно попадаю на Курский вокзал. Мне ведь, собственно, и надо было идти на Курский вокзал, а не в центр, а я все-таки пошел в центр, чтобы на Кремль хоть раз посмотреть: все равно ведь, думаю, никакого Кремля я не увижу, а попаду прямо на Курский вокзал.

Обидно мне теперь почти до слез. Не потому, конечно, обидно, что к Курскому вокзалу я так вчера и не вышел. (это чепуха: не вышел вчера — выйду сегодня). И уж, конечно, не потому, что проснулся утром в чьем-то неведомом подъезде (оказывается, сел я вчера на ступеньку в подъезде, по счету снизу сороковую, прижал к сердцу чемоданчик — и так и уснул). Нет, не потому мне обидно. Обидно вот почему: я только что подсчитал, что с улицы Чехова и до этого подъезда я выпил еще на шесть рублей — а что и где я пил? И в какой последовательности? Во благо ли себе я пил или во зло? Никто этого не знает, и никогда теперь не узнает. Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или же наоборот?».